События на Украине были одним из наиболее характерных показателей распада имперского организма. Однако современники предпочитали сваливать все на «злокозненность сепаратистов». Немногие понимали истинную причину происходящего. Е. Н. Трубецкой в конце июня 1917 года сообщал:

Центральную раду в российской печати откровенно высмеивали. О ее заседании 5 августа 1917 года «в грязном театральном зале Народного дома» писали, что при обсуждении ультиматума Временного правительства о сокращении количества генеральных секретарей «хитрый старик» председатель Рады М. С. Грушевский «долго жаловался на притеснения и обиды и в заключение совершенно неожиданно отказался от звания председателя Рады». Это не впечатлило: «взволнованно шушукались только в первом ряду – лидеры, их было 11 человек, из них один священник, остальные городская и деревенская полуинтеллигенция… Грушевский и голос повышал, и паузы выдерживал – не помогало, партер мирно дремал». Зато, когда некоторые еврейские депутаты заговорили на древнееврейском – «депутаты сразу развеселились» 75 .

«Национальные» организации оставались слабыми во всех отношениях; тем не менее повсеместно развернулись этноконсолидационные процессы, подталкиваемые нетерпением низов. Так, в начале июня лидеры российских мусульман, в ответ на равнодушие революционной общественности к нуждам малых народов, обсуждали вопрос о создании «инородческого политического блока». И этот процесс взаимного непонимания казался необратимым.

ПЛОДЫ ЛЕТНЕЙ ГОВОРИЛЬНИ

Лето обещало быть жарким во всех отношениях. Однако внешне революционная столица заметно поскучнела. Марсово поле пребывало в запущенном состоянии – венки попросту гнили. Это возмутило одного из родственников погибшего, и он – со ссылкой на Библию – заявил, что, поскольку правительство не удосужилось поставить на братской могиле крест, сам намерен это сделать «во избежание страшного гнева Божия». Только на нехристианских кладбищах нет крестов, напоминал он. Это никого не взволновало – всякая революция сопровождается знаковой неразберихой, перерастающей в равнодушие к любым лозунгам. Последствия этого могут быть непредсказуемыми.

На приход социалистов во власть низы реагировали по-своему. В мае забастовали торговые служащие Петрограда, стачки перекидывались с одного предприятия на другое, охватив в общей сложности до 5 тысяч человек. Бастовавшие требовали, чтобы переговоры с ними велись через объединенный профсоюз. В Москве 13 мая началась забастовка служащих трактирного промысла, которая охватила около 300 предприятий с 20 тысячами служащих, что основательно ударило по потребителям. Владельцы заведений пытались апеллировать к Московскому Совету, который, однако, запретил милиции вмешиваться в конфликт. Забастовка увенчалась заключением нового соглашения с хозяевами. Вслед за тем забастовало 3 тысячи официантов и номерных служащих в Киеве. Успешно бастовали торговые и аптечные работники в Кишиневе. Полную или частичную победу одержали торгово-промышленные служащие Бахмута и Луганска. Обычно официанты протестовали против чаевых, горничные не желали называть хозяек привычным – «барыня», а именовать по имени-отчеству. Прислуга протестовала против «тыканья» при обращении к ней. В людях просыпался гражданин, хотя до гражданского общества было далеко. В ходе забастовок наметилась некоторая координация действий служащих в масштабах городов; предпринимались попытки всероссийских забастовок: именно так пытались действовать служащие страхового общества «Россия».

Было очевидно, что в массах происходил тот внешне незаметный перелом настроения, который порождал новые отклики на большевистскую демагогию. Напротив, социалистические лидеры начинали недоедать. Интеллигенции надоели привычные политики, а низы потянулись к понятным лидерам и знакомой парадигме власти. Ни те, ни другие никак не находились. Революционная демократия, завязнув в своих словопрениях, теряла эмоциональный контакт с массами. Со своей стороны, люди вчерашней империи все основательнее ощущали зыбкость сложившегося положения. Тем временем революционная говорильня достигла своего апогея.

С 4 по 28 мая 1917 года проходил I Всероссийский съезд крестьянских депутатов. Эсеров было 537, меньшевиков – 103, большевиков – 20. Съезд пошел за эсерами, их лидер В. М. Чернов уже ощущал себя вождем сельской России. Однако состав съезда убеждал: преобладает крестьянин с ружьем, способный приступить к разделу земли без санкций политиков. В президиум поступило 150 записок, в которых крестьяне недоумевали, почему нельзя немедленно объявить землю всенародной собственностью. Чернов настойчиво, но не очень убедительно объяснял, что это может сделать лишь Учредительное собрание, а пока нужно подготовить законы, согласно которым произойдет будущий земельный передел. Вместе с тем эсеры согласились, что вся земля должна перейти в руки земельных комитетов, получивших право «определения порядка обработки, обсеменения, уборки полей, укоса лугов». Состоявшийся вслед за тем III съезд партии эсеров подтвердил это решение. Однако нетерпение лишь усиливалось. Крестьяне истолковали – то ли по наивности, то ли по привычке к ее имитации – эти резолюции как санкцию на немедленный захват земли, для которого не требовалось никакого Учредительного собрания.

В принципе, ситуация определялась просто: сможет ли инъекция патриотизма – на сей раз революционного – вдохновить воюющую часть нации на победу? Несомненно, тогдашние элиты подсознательно оглядывались на опыт Французской революции. Однако они словно забывали, что составной ее частью была крестьянская Вандея. Теперь крестьянской массе предлагалось с удвоенной энергией защищать туманные идеалы «свободы, равенства, братства». Между тем крестьянский мир, помимо всего прочего, испытывал все новые затруднения. В значительной степени они были связаны с непониманием языка «городской» политики. Предлагаемые сверху планы наведения «закона и порядка» расходились с представлениями о «справедливости». Так, не понимали необходимости платить налог: зачем, если будет своя, как обещали эсеры, крестьянская власть? Зачем земство, к чему нам правительство в Петрограде, мы в волости свою власть установим! Все чаще крестьянам казалось, что их «забыли».

В патерналистской системе при известных обстоятельствах все начинают ощущать себя обиженными. Более того, все сугубо личные неудачи начинают списываться на «преступный режим». Соответственно, крах привычной иерархии порождает волну неожиданных претензий, принимающих форму общественных психозов – вплоть до вспышек истерии. Наиболее мощный стресс после революции испытала солдатская масса, получавшая со всех сторон показное сочувствие. Вспоминали былые унижения солдата – это также способствовало нагнетанию страстей: